Ветром, свежим ветром, настойчивым и упрямым, насыщено это прекрасное полотно. Кто знает, не рассеют ли его порывы летучие легкие облака в бескрайне высоком небе, простершемся над столь же бескрайней синевой великой реки или, быть может, нагонят новые облака, которые вскоре закроют от нас ясный солнечный лик и лягут тяжелой мрачной тенью на речной простор? Весело и задорно гуляет ветер на широком раздолье знаменитого левитановского пейзажа, напрягает могучий парус самоходной баржи, прибивает к воде дымы пароходных труб, покрывает хлопотливой рябью величавую стихию еще недавно таких плавно уравновешенных волжских вод. Низко-низко летают над рекой белокрылые чайки...
Свежий ветер! Волга!
Хоть и ветреный, но погожий летний день. Где-то в стороне, за пределами холста, светит солнце, и освещенный им белый парус расписной расшивы торжественно выделяется на голубом фоне неба. Тяжело и едва приметно кренится расшива под ветром, дующим ей в корму. Празднично сверкает над синей водой ее нарядный красный борт, выразительно контрастируя с белизной паруса и встречного пассажирского парохода. Покачивающаяся на зыбкой волне лодчонка с одиноким гребцом подчеркивает истинно былинные размеры медленно движущихся вдоль зеленеющих берегов расшив, тихвинок и белян, чьи огромные рули красноречиво свидетельствуют о сметке наших далеких предков, ладивших дело на века. Композиция картины как бы вовлекает нас в ее бодрую, жизнерадостную атмосферу, словно свежий волжский ветер и впрямь дует нам в затылок, чтобы, обдав своим трепетным дыханием, умчаться вперед, в картину, в ее беспредельную, неуловимую даль, в ее ликующую красоту.
Было время, когда в работах, посвященных творчеству замечательного поэта русской природы Левитана, на все лады варьировались все одни и те же слова, будто бы способные истолковать сокровенную сущность его пейзажей: «тихая грусть» … «задумчивая печаль»… «щемящая сердце тоска»... «высокая скорбь»... Кое-кто считал, что тяжелое детство и необеспеченная юность наложили свой явственный отпечаток на все последующее творчество художника; другие видели в пресловутом левитановском пессимизме отражение мрачных условий общественной жизни в годы политической реакции; третьи искали ключ к пониманию полотен Левитана в особенностях болезненной психики художника, в его меланхолическом душевном складе. Можно было бы оспаривать эти утверждения или соглашаться с ними, но лишь при одном непременном условии: если бы наследие великого русского пейзажиста в самом деле укладывалось в эту характеристику, если бы названные нами определения действительно исчерпывали все огромное эмоциональное богатство его творчества, в котором так часто, так отчетливо и так выразительно звучит бодрая, жизнеутверждающая мажорная нота.
Левитан был влюблен в русскую природу, и это восторженное преклонение художника-реалиста перед объективной красотой окружающего мира заключало в себе волшебное целительное свойство, дававшее ему силу превозмогать и душевную депрессию и приступы тоски, порождаемые тяжелой болезнью сердца, трудностями житейской борьбы, тягостной общественной атмосферой. Ведь даже те его произведения, в которых преобладает элегическое начало, полны высокого и светлого чувства: в природе Левитан всегда находил высшее разрешение тяготивших его мрачных раздумий, залог конечного торжества добрых и светлых сил, красоты жизни над давящим ощущением тоски и безнадежности.
Четыре раза побывал Левитан на Волге. Издавна влекла его к себе легендарная русская река, и еще задолго до первой поездки ее образ, прославленный в народных песнях, манил его воображение. «Я, — писал он Чехову,— ждал Волги, как источника сильных художественных впечатлений». И что же? Левитана постигло тяжкое разочарование. То ли ненастное, холодное лето скрыло за серой сеткой упрямых дождей торжественные просторы волжских неоглядных далей, то ли сам художник внутренне не был подготовлен к восприятию и выражению еще не постигнутой им натуры, то ли его душевное состояние не находило в волжском пейзаже созвучных отзвуков и «контактов». Так или иначе но, приехав на Волгу, Левитан испытал чувство горечи и досады. Вот характерный отрывок из того же письма Чехову:
«Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце и явилась мысль, не уехать ли обратно? И в самом деле, представьте себе следующий беспрерывный пейзаж: правый берег, нагорный, покрыт чахлыми кустарниками и, как лишаями, обрывами. Левый... сплошь залитые леса. И над всем этим серое небо и сильный ветер. Ну, просто смерть... Сижу и думаю, зачем я поехал? Не мог я разве дельно поработать под Москвою и... не чувствовать себя одиноким и с глаза на глаз с громадным водным пространством, которое просто убить может... Сейчас пошел дождь. Этого только недоставало!..»
Шли дни, долгие, томительные дни... И вдруг древняя и вечная Волга, вся преображенная, неожиданно раскинулась перед Левитаном под высоким шатром бездонного неба, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни чахлых кустарников, ни обрывов, подобных лишаям, ничего не было видно. Громадное водное пространство, «которое просто убить может», предстало Левитану во всем неисчерпаемом богатстве своих неповторимых художественных мотивов, в тончайших и изысканнейших вариациях отныне навсегда знаменитой волжской «левитановской» гаммы. Волга «одолела» Левитана, и Левитан «одолел» Волгу.
Певец среднерусской, преимущественно подмосковной, природы стал певцом великой русской реки, и его волжские пейзажи, запечатлевшие то в интимно-лирических, то в эпически монументальных образах бесконечно изменчивый, но неизменно прекрасный державный облик царицы русских рек, навсегда слились в нашем восприятии с тем реальным обликом Волги, который издавна жил и живет в народном воображении.
...В туманном мареве заката величественно и лениво простирает Волга под нами свои тихие воды, словно отдыхая в этот чарующий торжественный вечерний час («Вечер. Золотой плес»)... Скоро ночь. Тихо плещет река о низкий луговой берег, в сонном покое недвижных на стрежне вод отраженно светится послезакатное высокое небо («Вечер на Волге»). Только сейчас перестал лить дождь и, хотя день еще дышит ненастьем, сквозь относимые ветром серые облака и нависшие над рекой свинцово-холодные тучи нет-нет да и пробивается желтоватый отсвет еще невидимого неба («После дождя. Плес»). Ушло солнце за горизонт, и его прощальные лучи освещают напоследок беленые стены дальнего монастыря, с колокольни которого разносится умиротворяющий благовест вечерней службы («Вечерний звон»). И, наконец, светлый и сверкающий заключительный аккорд всего волжского цикла—«Свежий ветер. Волга»!..
— На твоих картинах даже появилась улыбка, — удовлетворенно заметил Левитану Антон Павлович Чехов, чутко уловивший в творчестве своего друга новую звонкую ноту.
Давно уже опровергнуто ни на чем не основанное, ошибочное суждение, будто картины Левитана писались прямо с натуры, без предварительных набросков и этюдов, как бог на душу положит и как подскажет ему мгновенный порыв прихотливого вдохновения. Каждое полотно Левитана, это — пейзаж-картина, не вид списанный с натуры, а обобщенный образ природы, который порой годами «дозревал» в стенах его мастерской. Чуть ли не пять долгих лет не снимал Левитан с мольберта и свою последнюю картину волжского цикла, начатую через год после его четвертой и последней поездки на Волгу, и только в 1896 году решился показать ее публике на XXIV выставке Товарищества передвижников. Это ли не добровольно принятый на себя творческий искус, не наивысший предел обострения чувства ответственности художника за свой труд перед самим собой, перед зрителям и прежде всего перед Волгой, такой удивительно прекрасной в этот навсегда запечатлевшийся в памяти насыщенный свежим ветром погожий летний день...
Всю свою творческую жизнь Левитан прошел вместе с передвижниками. Ученик А. К. Саврасова, он был полон любви и уважения к тому, кто, по его словам, «создал русский пейзаж». Саврасов, — писал Левитан в некрологе любимому учителю, — в отличие от своих предшественников избирал «уже не исключительно красивые места сюжетом для своих картин, а наоборот, стараясь отыскать и в самом простом и обыкновенном те интимные, глубоко трогательные, часто печальные черты, которые так сильно чувствуются в нашем родном пейзаже и так неотразимо действуют на душу. С Саврасова появилась лирика в живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родной земле».
В этих словах Левитана явственно слышится открытое признание собственной художественной родословной, преднамеренное и сознательное подчеркивание исходных позиций своего личного творческого пути.
Ученик Саврасова, а затем и Поленова, продолжатель замечательных традиций русского реалистического пейзажа, Левитан поднял русскую пейзажную живопись на небывалую высоту, уравнял ее достижения с достижениями русской бытовой, исторической и портретной живописи в творчестве таких гениев, как Репин, Суриков, Серов. Его творчество, пронизанное чувством безграничной любви к родной природе, к ее национальной красоте и поэтическому своеобразию, развивалось в русле передовых демократических традиций нашего искусства, и даже рафинированные буржуазные эстеты вынуждены были признать, что хотя в пейзажах Левитана и нет фигур, но все же «невольно приходит мысль, что если бы в них были фигуры, то это были бы фигуры, взятые из передвижнической живописи».
Полнотой жизни, широким и бодрым песенным привольем, своим воистину героическим размахом, в котором не приметить ни одного нарочитого внешнего эффекта, ни одной лишней детали, покоряет зрителя картина «Свежий ветер. Волга». И как же не согласиться нам с М. В. Нестеровым, сверстником, соучеником и другом Левитана, четко определившим историческое место этого замечательного полотна:
«Быть может, ни одна картина, кроме репинских «Бурлаков», не дает такой яркой, точной характеристики Волги».
А ведь Волга — это Россия...
<<< Иван Иванович Шишкин (1832—1898) <<<
>>> Виктор Михайлович Васнецов (1848—1926) >>>
Исаак Ильич Левитан (1860—1900)
Свежий ветер. Волга (1891—1895)